Non ci credevano. Pensavano fandonie.
Ma lo apprendevano da due, da tre, da tutti.
Si mettevano affianco,
nella riga del tuo tempo fermatosi di botto,
case di mogli di impiegati e di mercanti.
Era un giorno, un innocuo giorno più innocuo
d’una decina di precedenti giorni tuoi.
Si affollavano allineandosi nell’anticamera
come allineati dal tuo sparo
Tu dormivi.
Spianato il letto sulla maldicenza dormivi.
E cessato ogni palpito eri placido,
bello, ventiduenne,
come aveva predetto il tuo tetrattico
Tu dormivi stringendo al cuscino la guancia,
dormivi a piene gambe, a pieni mallèoli,
inserendoti ancora una volta di colpo
nella schiera delle leggende giovani.
Tu ti inseristi in esse con più forza,
perchè da te raggiunte con un balzo
Il tuo sparo fu simile ad un Etna
in un pianoro di codardi e di codarde.
Oh, s’io avessi allora presagito,
quando mi avventuravo nel debutto,
che le righe con il sangue uccidono,
mi affluiranno alla gola e mi uccideranno.
Mi sarei nettamente rifiutato
di scherzare con siffatto intrigo.
Il principio fu così lontano,
così timido il primo interesse
Ma la vecchiezza è una Roma
senza burle e senza ciance
che non prove esige dall’attore
ma una completa autentica rovina.
Ma lo apprendevano da due, da tre, da tutti.
Si mettevano affianco,
nella riga del tuo tempo fermatosi di botto,
case di mogli di impiegati e di mercanti.
Era un giorno, un innocuo giorno più innocuo
d’una decina di precedenti giorni tuoi.
Si affollavano allineandosi nell’anticamera
come allineati dal tuo sparo
Tu dormivi.
Spianato il letto sulla maldicenza dormivi.
E cessato ogni palpito eri placido,
bello, ventiduenne,
come aveva predetto il tuo tetrattico
Tu dormivi stringendo al cuscino la guancia,
dormivi a piene gambe, a pieni mallèoli,
inserendoti ancora una volta di colpo
nella schiera delle leggende giovani.
Tu ti inseristi in esse con più forza,
perchè da te raggiunte con un balzo
Il tuo sparo fu simile ad un Etna
in un pianoro di codardi e di codarde.
Oh, s’io avessi allora presagito,
quando mi avventuravo nel debutto,
che le righe con il sangue uccidono,
mi affluiranno alla gola e mi uccideranno.
Mi sarei nettamente rifiutato
di scherzare con siffatto intrigo.
Il principio fu così lontano,
così timido il primo interesse
Ma la vecchiezza è una Roma
senza burle e senza ciance
che non prove esige dall’attore
ma una completa autentica rovina.
Contributed by Riccardo Gullotta - 2024/8/1 - 10:21
Language: Russian
L'originale russo
Смерть поэта [1]
Не верили, — считали, — бредни,
Но узнавали: от двоих,
Троих, от всех. Равнялись в строку
Остановившегося срока
Дома чиновниц и купчих,
Дворы, деревья, и на них
Грачи, в чаду от солнцепека
Разгоряченно на грачих
Кричавшие, чтоб дуры впредь не
Совались в грех. И как намедни
Выл день. Как час назад. Как миг
Назад. Соседний двор, соседний
Забор, деревья, шум грачих.
Лишь был на лицах влажный сдвиг.
Как в складках порванного бредня.
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их.
Как, сплющив, выплеснул из стока б
Лещей и щуку минный вспых
Шутих, заложенных в осоку.
Как вздох пластов нехолостых.
Ты спал, постлав постель на сплетне
Спал и, оттрепетав, был тих, —
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал,—со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
Друзья же изощрялись в спорах,
Забыв, что рядом—жизнь и я.
Ну сто ж еще? Что ты припер их
К стене, и стер с земли, и страх
Твой порох выдает за прах?
Но мрази только он и дорог.
На то и рассуждений ворох,
Чтоб не бежала за края
Большого случая струя,
Чрезмерно скорая для хворых.
Так пошлость свертывает в творог
Седые сливки бытия.
Не верили, — считали, — бредни,
Но узнавали: от двоих,
Троих, от всех. Равнялись в строку
Остановившегося срока
Дома чиновниц и купчих,
Дворы, деревья, и на них
Грачи, в чаду от солнцепека
Разгоряченно на грачих
Кричавшие, чтоб дуры впредь не
Совались в грех. И как намедни
Выл день. Как час назад. Как миг
Назад. Соседний двор, соседний
Забор, деревья, шум грачих.
Лишь был на лицах влажный сдвиг.
Как в складках порванного бредня.
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их.
Как, сплющив, выплеснул из стока б
Лещей и щуку минный вспых
Шутих, заложенных в осоку.
Как вздох пластов нехолостых.
Ты спал, постлав постель на сплетне
Спал и, оттрепетав, был тих, —
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал,—со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
Друзья же изощрялись в спорах,
Забыв, что рядом—жизнь и я.
Ну сто ж еще? Что ты припер их
К стене, и стер с земли, и страх
Твой порох выдает за прах?
Но мрази только он и дорог.
На то и рассуждений ворох,
Чтоб не бежала за края
Большого случая струя,
Чрезмерно скорая для хворых.
Так пошлость свертывает в творог
Седые сливки бытия.
[1] Romanizzazione / Romanization
Ne verili, — sčitali, — bredni,
No uznavali: ot dvoih,
Troih, ot vseh. Ravnjalis’ v stroku
Ostanovivšegosja sroka
Doma činovnic i kupčih,
Dvory, derev’ja, i na nih
Grači, v čadu ot solncepeka
Razgorjačenno na gračih
Kričavšie, čtob dury vpred’ ne
Sovalis’ v greh. I kak namedni
Vyl den’. Kak čas nazad. Kak mig
Nazad. Sosednij dvor, sosednij
Zabor, derev’ja, šum gračih.
Liš’ byl na licah vlažnyj sdvig.
Kak v skladkah porvannogo brednja.
Byl den’, bezvrednyj den’, bezvrednej
Desjatka prežnih dnej tvoih.
Tolpilis’, vystrojas’ v perednej,
Kak vystrel vystroil by ih.
Kak, spljušiv, vyplesnul iz stoka b
Lešej i šuku minnyj vspyh
Šutih, založennyh v osoku.
Kak vzdoh plastov neholostyh.
Ty spal, postlav postel’ na spletne
Spal i, ottrepetav, byl tih, —
Krasivyj, dvadcatidvuhletnij,
Kak predskazal tvoj tetraptih.
Ty spal, prižav k poduške šeku,
Spal,—so vseh nog, so vseh lodyg
Vrezajas’ vnov’ i vnov’ s naskoku
V razrjad predanij molodyh.
Ty v nih vrezalsja tem zametnej,
Čto ih odnim pryžkom dostig.
Tvoj vystrel byl podoben Ètne
V predgor’i trusov i trusih.
Druz’ja že izošrjalis’ v sporah,
Zabyv, čto rjadom—žizn’ i ja.
Nu sto ž eše? Čto ty priper ih
K stene, i ster s zemli, i strah
Tvoj poroh vydaet za prah?
No mrazi tol’ko on i dorog.
Na to i rassuždenij voroh,
Čtob ne bežala za kraja
Bol’šogo slučaja struja,
Črezmerno skoraja dlja hvoryh.
Tak pošlost’ svertyvaet v tvorog
Sedye slivki bytija.
Ne verili, — sčitali, — bredni,
No uznavali: ot dvoih,
Troih, ot vseh. Ravnjalis’ v stroku
Ostanovivšegosja sroka
Doma činovnic i kupčih,
Dvory, derev’ja, i na nih
Grači, v čadu ot solncepeka
Razgorjačenno na gračih
Kričavšie, čtob dury vpred’ ne
Sovalis’ v greh. I kak namedni
Vyl den’. Kak čas nazad. Kak mig
Nazad. Sosednij dvor, sosednij
Zabor, derev’ja, šum gračih.
Liš’ byl na licah vlažnyj sdvig.
Kak v skladkah porvannogo brednja.
Byl den’, bezvrednyj den’, bezvrednej
Desjatka prežnih dnej tvoih.
Tolpilis’, vystrojas’ v perednej,
Kak vystrel vystroil by ih.
Kak, spljušiv, vyplesnul iz stoka b
Lešej i šuku minnyj vspyh
Šutih, založennyh v osoku.
Kak vzdoh plastov neholostyh.
Ty spal, postlav postel’ na spletne
Spal i, ottrepetav, byl tih, —
Krasivyj, dvadcatidvuhletnij,
Kak predskazal tvoj tetraptih.
Ty spal, prižav k poduške šeku,
Spal,—so vseh nog, so vseh lodyg
Vrezajas’ vnov’ i vnov’ s naskoku
V razrjad predanij molodyh.
Ty v nih vrezalsja tem zametnej,
Čto ih odnim pryžkom dostig.
Tvoj vystrel byl podoben Ètne
V predgor’i trusov i trusih.
Druz’ja že izošrjalis’ v sporah,
Zabyv, čto rjadom—žizn’ i ja.
Nu sto ž eše? Čto ty priper ih
K stene, i ster s zemli, i strah
Tvoj poroh vydaet za prah?
No mrazi tol’ko on i dorog.
Na to i rassuždenij voroh,
Čtob ne bežala za kraja
Bol’šogo slučaja struja,
Črezmerno skoraja dlja hvoryh.
Tak pošlost’ svertyvaet v tvorog
Sedye slivki bytija.
Contributed by Riccardo Gullotta - 2024/8/1 - 10:25
×
![]()
Note for non-Italian users: Sorry, though the interface of this website is translated into English, most commentaries and biographies are in Italian and/or in other languages like French, German, Spanish, Russian etc.
стих / Poesia / A Poem by / Poème / Runo:
Boris Leonidovič Pasternak[ Борис Леонидович Пастернак]
музыка / Musica / Music / Musique / Sävel:
Johannes Brahms
Ein deutsch'es Requiem op.45. 2 Satz “Denn alles Fleisch es ist wie Gras"
Interpreti / Performed by / Interprétée par / Laulavat:
Carmelo Bene
Voi che restate siate felici
Vladimir Majakovskij fu l’artista che più di altri diede un approdo artistico alla Rivoluzione Russa. Si suicidò il 14 Aprile 1930 a Mosca. Pose fine alla sua esistenza due giorni dopo avere lasciato una lettera con il testo seguente:
Se muoio, non incolpate nessuno.E, per favore, niente pettegolezzi. Il defunto non li
poteva sopportare.
Mamma, sorelle, compagni, perdonatemi.Non è una soluzione (non la consiglio a
nessuno), ma io non ho altra scelta.
Lilja, amami.
Compagno governo, la mia famiglia è Lilja Brik, la mamma, le mie sorelle e Veronika Vitol’dovna Polonskaja.
Se farai in modo che abbiano un’esistenza decorosa, ti ringrazio.
Le poesie non finite datele ai Brik, vi ci sapranno raccapezzare.
Come si dice,
La barca dell’amore
contro il quotidiano.
La vita e io
offese, dolori, torti reciproci.
Voi che restate siate felici.
12/IV/’30
Compagni della RAPP, non consideratemi un vile. Non c’é nient’altro da fare, davvero.
Addio.
Dite a Ermilov che è stato uno sbaglio togliere quello slogan: avremmo dovuto
bisticciare fino in fondo.
Ci sono 2000 rubli nel mio cassetto. Pagatevi le tasse. Il resto lo riceverete dal GIZ.
Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят
“инцидент исперчен”,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/IV 30 г.
Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.
Сериозно — ничего не поделаешь.
Привет.
Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.
В.М.
В столе у меня 2000 руб. — внесите в налог.
Остальное получите с Гиза.
В.М.».
Sui motivi che portarono il poeta al suicidio si è detto di tutto e di più. Inevitabile la supposizione di una correlazione tra il malessere del poeta e le torsioni del regime stalinista.Tuttavia, da quel pochissimo che siamo riusciti a percepire, i motivi non sono riconducibili ad uno schema semplicistico.
Boris Pasternak e Majakovskij non si frequentavano, ma tra i due c’era una stima reciproca. Pasternak gli dedicò la poesia titolata “Morte di un poeta”, il regime stalinista fece pressioni per cambiare il titolo e attenuare un paio di versi. Ne proponiamo l’ascolto nell’ interpretazione di Carmelo Bene che, a nostro avviso, è e rimarrà insuperabile per profondità, commozione, sensibilità umana.
Riteniamo che a qualcuno possa interessare anche l’ascolto nella lingua originale. Perciò sarà riportato il testo russo mentre il link all'audio è il seguente: СМЕРТЬ ПОЭТА
[Riccardo Gullotta]