Η σονάτα του σεληνόφωτος

Yannis Ritsos / Γιάννης Ρίτσος

Originale

Русский перевод / Ρωσική μετάφραση / Traduzione russa / Russian...

Η ΣΟΝΆΤΑ ΤΟΥ ΣΕΛΗΝΌΦΩΤΟΣ [Ἀνοιξιάτικο βράδι. Μεγάλο δωμάτιο παλιοῦ σπιτιοῦ. Μιά ἡλικιωμένη γυναίκα, ντυμένη στά μαῦρα, μιλάει σ' ἕναν νέο. Δέν ἔχουν ἀνάψει φῶς. Ἀπ' τά δυό παράθυρα μπαίνει ἕνα ἀμείλικτο φεγγαρόφωτο. Ξέχασα νά πῶ ὅτι ἡ Γυναίκα μέ τά Μαῦρα ἔχει ἐκδώσει δυό-τρεῖς ἐνδιαφέρουσες ποιητικές συλλογές θρησκευτικῆς πνοῆς. Λοιπόν, ἡ Γυναίκα μέ τά Μαῦρα μιλάει στόν Νέο]: Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τί φεγγάρι ἀπόψε! Εἶναι καλό τό φεγγάρι, - δέ θά φαίνεται πού ἀσπρίσαν τά μαλλιά μου. Τό φεγγάρι θά κάνει πάλι χρυσά τά μαλλιά μου. Δέ θά καταλάβεις. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Ὅταν ἔχει φεγγάρι μεγαλώνουν οἱ σκιές μές στό σπίτι, ἀόρατα χέρια τραβοῦν τίς κουρτίνες, ἕνα δάχτυλο ἀχνό γράφει στή σκόνη τοῦ πιάνου λησμονημένα λόγια — δέ θέλω νά τ' ἀκούσω. Σώπα. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου λίγο πιό κάτου, ὥς τή μάντρα τοῦ τουβλάδικου, ὥς ἐκεῖ πού στρίβει ὁ δρόμος καί φαίνεται ἡ πολιτεία τσιμεντένια κι ἀέρινη, ἀσβεστωμένη μέ φεγγαρόφωτο, τόσο ἀδιάφορη κι ἄϋλη τόσο θετική σάν μεταφυσική πού μπορεῖς ἐπιτέλους νά πιστέψεις πώς ὑπάρχεις καί δέν ὑπάρχεις πώς ποτέ δέν ὑπῆρξες, δέν ὑπῆρξε ο χρόνος κ' ἡ φθορά του. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Θά καθήσουμε λίγο στό πεζούλι, πάνω στό ὕψωμα, κι ὅπως θά μᾶς φυσάει ὁ ἀνοιξιάτικος ἀέρας μπορεῖ νά φανταστοῦμε κιόλας πώς θά πετάξουμε, γιατί, πολλές φορές, καί τώρα ἀκόμη, ἀκούω τό θόρυβο τοῦ φουστανιοῦ μου, σάν τό θόρυβο δυό δυνατῶν φτερῶν πού ἀνοιγοκλείνουν, κι ὅταν κλείνεσαι μέσα σ' αὐτόν τόν ἦχο τοῦ πετάγματος νιώθεις κρουστό τό λαιμό σου, τά πλευρά σου, τή σάρκα σου, κ' ἔτσι σφιγμένος μές στούς μυῶνες τοῦ γαλάζιου ἀγέρα, μέσα στά ρωμαλέα νεῦρα τοῦ ὕψους, δέν ἔχει σημασία ἄν φεύγεις ἤ ἄν γυρίζεις κι οὔτε ἔχει σημασία πού ἀσπρίσαν τά μαλλιά μου, (δέν εἶναι τοῦτο ἡ λύπη μου - ἡ λύπη μου εἶναι πού δέν ἀσπρίζει κ' ἡ καρδιά μου). Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τό ξέρω πώς καθένας μονάχος πορεύεται στόν ἔρωτα, μονάχος στή δόξα καί στό θάνατο. Τό ξέρω. Τό δοκίμασα. Δέν ὠφελεῖ. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τοῦτο τό σπίτι στοίχειωσε, μέ διώχνει - θέλω νά πῶ ἔχει παλιώσει πολύ, τά καρφιά ξεκολλᾶνε, τά κάδρα ρίχνονται σά νά βουτᾶνε στό κενό, οἱ σουβάδες πέφτουν ἀθόρυβα ὅπως πέφτει τό καπέλο τοῦ πεθαμένου ἀπ' τήν κρεμάστρα στό σκοτεινό διάδρομο ὅπως πέφτει τό μάλλινο τριμμένο γάντι τῆς σιωπῆς ἀπ' τά γόνατά της ἤ ὅπως πέφτει μιά λουρίδα φεγγάρι στήν παλιά, ξεκοιλιασμένη πολυθρόνα. Κάποτε ὑπῆρξε νέα κι αὐτή, - ὄχι ἡ φωτογραφία πού κοιτᾶς μέ τόση δυσπιστία- λέω γιά τήν πολυθρόνα, πολύ ἀναπαυτική, μποροῦσες ὧρες ὁλόκληρες νά κάθεσαι καί μέ κλεισμένα μάτια νά ὀνειρεύεσαι ὅ,τι τύχει - μιάν ἀμμουδιά στρωτή, νοτισμένη, στιλβωμένη ἀπό φεγγάρι, πιό στιλβωμένη ἀπ' τά παλιά λουστρίνια μου πού κάθε μήνα τά δίνω στό στιλβωτήριο τῆς γωνιᾶς, ἤ ἕνα πανί ψαρόβαρκας πού χάνεται στό βάθος λικνισμένο ἀπ' τήν ἴδια του ἀνάσα, τριγωνικό πανί σά μαντίλι διπλωμένο λοξά μόνο στά δυό σά νά μήν εἶχε τίποτα νά κλείσει ἤ νά κρατήσει ἤ ν' ἀνεμίσει διάπλατο σέ ἀποχαιρετισμό.Πάντα μου εἶχα μανία μέ τά μαντίλια, ὄχι γιά νά κρατήσω τίποτα δεμένο, τίποτα σπόρους λουλουδιῶν ἤ χαμομήλι μαζεμένο στούς ἀγρούς μέ τό λιόγερμα ἤ νά τό δέσω τέσσερις κόμπους σάν τό σκουφί πού φορᾶνε οἱ ἐργάτες στ' ἀντικρυνό γιαπί ἤ νά σκουπίζω τά μάτια μου, - διατήρησα καλή τήν ὅρασή μου· ποτέ μου δέ φόρεσα γυαλιά. Μιά ἁπλή ἰδιοτροπία τά μαντίλια. Τώρα τά διπλώνω στά τέσσερα, στά ὀχτώ, στά δεκάξη ν' ἀπασχολῶ τά δάχτυλά μου. Καί τώρα θυμήθηκα πώς ἔτσι μετροῦσα τή μουσική σάν πήγαινα στό Ὠδεῖο μέ μπλέ ποδιά κι ἄσπρο γιακά, μέ δυό ξανθές πλεξοῦδες - 8, 16, 32, 64, - κρατημένη ἀπ' τό χέρι μιᾶς μικρῆς φίλης μου ροδακινιᾶς ὅλο φῶς καί ρόζ λουλούδια, (συχώρεσέ μου αὐτά τά λόγια κακή συνήθεια) 32, 64, - κ' οἱ δικοί μου στήριζαν μεγάλες ἐλπίδες στό μουσικό μου τάλαντο. Λοιπόν, σοὔλεγα γιά τήν πολυθρόνα - ξεκοιλιασμένη - φαίνονται οἱ σκουριασμένες σοῦστες, τά ἄχερα - ἔλεγα νά τήν πάω δίπλα στό ἐπιπλοποιεῖο, μά ποῦ καιρός καί λεφτά καί διάθεση - τί νά πρωτοδιορθώσεις; - ἔλεγα νά ρίξω ἕνα σεντόνι πάνω της, - φοβήθηκα τ' ἄσπρο σεντόνι σέ τέτοιο φεγγαρόφωτο. Ἐδῶ κάθησαν ἄνθρωποι πού ὀνειρεύτηκαν μεγάλα ὄνειρα, ὅπως κ' ἐσύ κι ὅπως κ' ἐγώ ἄλλωστε, καί τώρα ξεκουράζονται κάτω ἀπ' τό χῶμα δίχως νά ἐνοχλοῦνται ἀπ' τή βροχή ἤ τό φεγγάρι. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Θά σταθοῦμε λιγάκι στήν κορφή τῆς μαρμάρινης σκάλας τοῦ Ἅη-Νικόλα, ὕστερα ἐσύ θά κατηφορίσεις κ' ἐγώ θά γυρίσω πίσω ἔχοντας στ' ἀριστερό πλευρό μου τή ζέστα ἀπ' τό τυχαῖο ἄγγιγμα τοῦ ακκακιοῦ σου κι ἀκόμη μερικά τετράγωνα φῶτα ἀπό μικρά συνοικιακά παράθυρα κι αὐτή τήν πάλλευκη ἄχνα ἀπ' τό φεγγάρι ποὖναι σά μιά μεγάλη συνοδεία ἀσημένιων κύκνων - καί δέ φοβᾶμαι αὐτή τήν ἔκφραση, γιατί ἐγώ πολλές ἀνοιξιάτικες νύχτες συνομίλησα ἄλλοτε μέ τό Θεό πού μοῦ ἐμφανίστηκε ντυμένος τήν ἀχλύ καί τή δόξα ἑνός τέτοιου σεληνόφωτος, καί πολλούς νέους, πιό ὡραίους κι ἀπό σένα ἀκόμη, τοῦ ἐθυσίασα, ἔτσι λευκή κι ἀπρόσιτη ν' ἀτμίζομαι μές στή λευκή μου φλόγα, στή λευκότητα τοῦ σεληνόφωτος, πυρπολημένη ἀπ' τ' ἀδηφάγα μάτια τῶν ἀντρῶν κι ἀπ' τή δισταχτικήν ἔκσταση τῶν ἐφήβων, πολιορκημένη ἀπό ἐξαίσια, ἡλιοκαμμένα σώματα, ἄλκιμα μέλη γυμνασμένα στό κολύμπι, στό κουπί, στό στίβο, στό ποδόσφαιρο (πού ἔκανα πώς δέν τἄ βλεπα) μέτωπα, χείλη καί λαιμοί, γόνατα, δάχτυλα καί μάτια, στέρνα καί μπράτσα καί μηροί (κι ἀλήθεια δέν τἄ‘βλεπα) - ξέρεις, καμμιά φορά, θαυμάζοντας, ξεχνᾶς, ὅ,τι θαυμάζεις,σοῦ φτάνει ὁ θαυμασμός σου, - θέ μου, τί μάτια πάναστρα, κι ἀνυψωνόμουν σέ μιάν ἀποθέωση ἀρνημένων ἄστρων γιατί, ἔτσι πολιορκημένη ἀπ' ἔξω κι ἀπό μέσα, ἄλλος δρόμος δε μοὔμενε παρά μονάχα πρός τά πάνω ἤ πρός τά κάτω. - Ὄχι, δέ φτάνει. Ἄφησέ με νἄ’ρθω μαζί σου. Τό ξέρω ἡ ὥρα πιά εἶναι περασμένη. Ἄφησέ με, γιατί τόσα χρόνια, μέρες καί νύχτες καί πορφυρά μεσημέρια, ἔμεινα μόνη,ἀνένδοτη, μόνη καί πάναγνη, ἀκόμη στή συζυγική μου κλίνη πάναγνη καί μόνη, γράφοντας ἔνδοξους στίχους στά γόνατα τοῦ Θεοῦ, στίχους πού, σέ διαβεβαιῶ, θά μείνουνε σά λαξευμένοι σέ ἄμεμπτο μαρμαρο πέρα ἀπ' τή ζωή μου καί τή ζωή σου, πέρα πολύ. Δέ φτάνει. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τοῦτο τό σπίτι δέ μέ σηκώνει πιά. Δέν ἀντέχω νά τό σηκώνω στή ράχη μου. Πρέπει πάντα νά προσέχεις, νά προσέχεις, νά στεριώνεις τόν τοῖχο μέ τό μεγάλο μπουφέ νά στεριώνεις τόν μπουφέ μέ τό πανάρχαιο σκαλιστό τραπέζι νά στεριώνεις τό τραπέζι μέ τίς καρέκλες νά στεριώνεις τίς καρέκλες μέ τά χέρια σου νά βάζεις τόν ὦμο σου κάτω ἀπ' τό δοκάρι πού κρέμασε. Καί τό πιάνο, σά μαῦρο φέρετρο κλεισμένο. Δέν τολμᾶς νά τ' ἀνοίξεις. Ὅλο νά προσέχεις, νά προσέχεις, μήν πέσουν, μήν πέσεις. Δἐν ἀντέχω. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τοῦτο τό σπίτι, παρ' ὅλους τούς νεκρούς του, δέν ἐννοεῖ νά πεθάνει. Ἐπιμένει νά ζεῖ μέ τούς νεκρούς του νά ζεῖ ἀπ' τούς νεκρούς του νά ζεῖ ἀπ' τή βεβαιότητα τοῦ θανάτου του καί νά νοικοκυρεύει ἀκόμη τούς νεκρούς του σ' ἑτοιμόρροπα κρεββάτια καί ράφια. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Ἐδῶ, ὅσο σιγά κι ἄν περπατήσω μές στήν ἄχνα τῆς βραδιᾶς, εἴτε μέ τίς παντοῦφλες, εἴτε ξυπόλυτη, κάτι θά τρίξει, - ἕνα τζάμι ραγίζει ἤ κάποιος καθρέφτης, κάποια βήματα ἀκούγονται, - δέν εἶναι δικά μου. Ἔξω, στό δρόμο μπορεῖ νά μήν ἀκούγονται τοῦτα τά βήματα, - ἡ μεταμέλεια, λένε, φοράει ξυλοπάπουτσα, - κι ἄν κάνεις νά κοιτάξεις σ' αὐτόν ἤ στόν ἄλλον καθρέφτη, πίσω ἀπ' τή σκόνη καί τίς ραγισματιές, διακρίνεις πιό θαμπό καί πιό τεμαχισμένο τό πρόσωπό σου, τό πρόσωπό σου πού ἄλλο δέ ζήτησες στή ζωή παρά νά τό κρατήσεις καθάριο κι ἀδιαίρετο. Τά χείλη τοῦ ποτηριοῦ γυαλίζουν στό φεγγαρόφωτο σάν κυκλικό ξυράφι πῶς νά τό φέρω στά χείλη μου; ὅσο κι ἄν διψῶ, - πῶς νά τό φέρω; - Βλέπεις; ἔχω ἀκόμη διάθεση γιά παρομοιώσεις, - αὐτό μοῦ ἀπόμεινε, αὐτό μέ βεβαιώνει ἀκόμη πώς δέ λείπω. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου… Φορές-φορές, τήν ὥρα πού βραδιάζει, ἔχω τήν αἴσθηση πώς ἔξω ἀπ' τά παράθυρα περνάει ὁ ἀρκουδιάρης μέ τή γριά βαρειά του ἀρκούδα μέ τό μαλλί της ὅλο ἀγκάθια καί τριβόλια σηκώνοντας σκόνη στό συνοικιακό δρόμο ἕνα ἐρημικό σύννεφο σκόνη πού θυμιάζειτό σούρουπο καί τά παιδιά ἔχουν γυρίσει σπίτια τους γιά τό δεῖπνο καί δέν τ' ἀφήνουν πιά νά βγοῦν ἔξω μ' ὅλο πού πίσω ἀπ' τούς τοίχους μαντεύουν τό περπάτημα τῆς γριᾶς ἀρκούδας- κ' ἡ ἀρκούδα κουρασμένη πορεύεται μές στή σοφία τῆς μοναξιᾶς της, μήν ξέροντας γιά ποῦ καί γιατί - ἔχει βαρύνει, δέν μπορεῖ πιά νά χορεύει στά πισινά της πόδια δέν μπορεῖ νά φοράει τή δαντελένια σκουφίτσα της νά διασκεδάζει τά παιδιά, τούς ἀργόσχολους, τούς ἀπαιτητικούς, καί τό μόνο πού θέλει εἶναι νά πλαγιάσει στό χῶμα ἀφήνοντας νά τήν πατᾶνε στήν κοιλιά, παίζοντας ἔτσι τό τελευταῖο παιχνίδι της, δείχνοντας τήν τρομερή της δύναμη γιά παραίτηση, τήν ἀνυπακοή της στά συμφέροντα τῶν ἄλλων, στούς κρίκους τῶν χειλιῶν της, στήν ἀνάγκη τῶν δοντιῶν της, τήν ἀνυπακοή της στόν πόνο καί στή ζωή μέ τή σίγουρη συμμαχία τοῦ θανάτου - ἔστω κ' ἑνός ἀργοῦ θανάτου - τήν τελική της ἀνυπακοή στό θάνατο μέ τή συνέχεια καί τή γνώση τῆς ζωῆς πού ἀνηφοράει μέ γνώση καί μέ πράξη πάνω ἀπ’ τή σκλαβιά της. Μά ποιός μπορεῖ νά παίξει ὥς τό τέλος αὐτό τό παιχνίδι; Κ' ἡ ἀρκούδα σηκώνεται πάλι καί πορεύεται ὑπακούοντας στό λουρί της, στούς κρίκους της, στά δόντια της, χαμογελώντας μέ τά σκισμένα χείλη της στίς πενταροδεκάρες πού τῆς ρίχνουνε τά ὡραῖα κι ἀνυποψίαστα παιδιά (ὡραῖα ἀκριβῶς γιατί εἶναι ἀνυποψίαστα) καί λέγοντας εὐχαριστῶ. Γιατί οἱ ἀρκοῦδες πού γεράσανε τό μόνο πού ἔμαθαν νά λένε εἶναι: εὐχαριστῶ, εὐχαριστῶ. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Τοῦτο τό σπίτι μέ πνίγει. Μάλιστα ἡ κουζίνα εἶναι σάν τό βυθό τῆς θάλασσας. Τά μπρίκια κρεμασμένα γυαλίζουν σά στρογγυλά, μεγάλα μάτια ἀπίθανων ψαριῶν, τά πιάτα σαλεύουν ἀργά σάν τίς μέδουσες, φύκια κι ὄστρακα πιάνονται στά μαλλιά μου - δέν μπορῶ νά τά ξεκολλήσω ὕστερα, δέν μπορῶ ν' ἀνέβω πάλι στήν ἐπιφάνεια - ὁ δίσκος μοῦ πέφτει ἀπ' τά χέρια ἄηχος, - σωριάζομαι καί βλέπω τίς φυσαλίδες ἀπ' τήν ἀνάσα μου ν' ἀνεβαίνουν,ν' ανεβαίνουν καί προσπαθῶ νά διασκεδάσω κοιτάζοντάς τες κι ἀναρωτιέμαι τί θά λέει ἄν κάποιος βρίσκεται ἀπό πάνω καί βλέπει αὐτές τίς φυσαλίδες, τάχα πώς πνίγεται κάποιος ἤ πώς ἕνας δύτης ἀνιχνεύει τούς βυθούς; Κι ἀλήθεια δέν εἶναι λίγες οἱ φορές πού ἀνακαλύπτω ἐκεῖ, στό βάθος τοῦ πνιγμοῦ, κοράλλια καί μαργαριτάρια καί θησαυρούς ναυαγισμένων πλοίων, ἀπρόοπτες συναντήσεις, καί χτεσινά καί σημερινά καί μελλούμενα, μιάν ἐπαλήθευση σχεδόν αἰωνιότητας, κάποιο ξανάσασμα, κάποιο χαμόγελο ἀθανασίας, ὅπως λένε, μιάν εὐτυχία, μιά μέθη, κ' ἐνθουσιασμόν ἀκόμη, κοράλλια καί μαργαριτάρια καί ζαφείρια· μονάχα πού δέν ξέρω νά τά δώσω - ὄχι, τά δίνω· μονάχα πού δέν ξέρω ἄν μποροῦν νά τά πάρουν - πάντως ἐγώ τά δίνω. Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου… Μιά στιγμή, νά πάρω τή ζακέτα μου. Τοῦτο τόν ἄστατο καιρό, ὅσο νἆναι, πρέπει νά φυλαγόμαστε. Ἔχει ὑγρασία τά βράδια, καί τό φεγγάρι δέ σοῦ φαίνεται, ἀλήθεια, πώς ἐπιτείνει τήν ψύχρα; Ἄσε νά σοῦ κουμπώσω τό πουκάμισο - τί δυνατό τό στῆθος σου, - τί δυνατό φεγγάρι, - ἡ πολυθρόνα, λέω - κι ὅταν σηκώνω τό φλιτζάνι ἀπ' τό τραπέζι μένει ἀπό κάτω μιά τρύπα σιωπή, βάζω ἀμέσως τήν παλάμη μου ἐπάνω νά μήν κοιτάξω μέσα,- ἀφήνω πάλι τό φλιτζάνι στή θέση του· καί τό φεγγάρι μιά τρύπα στό κρανίο τοῦ κόσμου - μήν κοιτάξεις μέσα, εἶναι μιά δύναμη μαγνητική πού σέ τραβάει - μήν κοιτάξεις, μήν κοιτᾶχτε, ἀκοῦστε με πού σᾶς μιλάω - θά πέσετε μέσα. Τοῦτος ὁ ἴλιγγος ὡραῖος, ἀνάλαφρος θά πέσεις, - ἕνα μαρμάρινο πηγάδι τό φεγγάρι, ἴσκιοι σαλεύουν καί βουβά φτερά, μυστηριακές φωνές - δέν τίς ἀκοῦτε; Βαθύ-βαθύ τό πέσιμο, βαθύ-βαθύ τό ἀνέβασμα, τό ἀέρινο ἄγαλμα κρουστό μές στ' ἀνοιχτά φτερά του, βαθειά-βαθειά ἡ ἀμείλικτη εὐεργεσία τῆς σιωπῆς, - τρέμουσες φωταψίες τῆς ἄλλης ὄχθης, ὅπως ταλαντεύεσαι μές στό ἴδιο σου τό κύμα, ἀνάσα ὠκεανοῦ. Ὡραῖος, ἀνάλαφρος ὁ ἴλιγγος τοῦτος, - πρόσεξε, θά πέσεις. Μήν κοιτᾶς ἐμένα, ἐμένα ἡ θέση μου εἶναι τό ταλάντευμα - ὁ ἑξαίσιος ἴλιγγος. Ἔτσι κάθε ἀπόβραδο ἔχω λιγάκι πονοκέφαλο, κάτι ζαλάδες. Συχνά πετάγομαι στό φαρμακεῖο ἀπέναντι γιά καμμιάν ἀσπιρίνη, ἄλλοτε πάλι βαριέμαι καί μένω μέ τόν πονοκέφαλό μου ν' ἀκούω μές στούς τοίχους τόν κούφιο θόρυβο πού κάνουν οἱ σωλῆνες τοῦ νεροῦ, ἤ ψήνω ἕναν καφέ, καί, πάντα ἀφηρημένη, ξεχνιέμαι κ' ἑτοιμάζω δυό ποιός νά τόν πιεῖ τόν ἄλλον; - ἀστεῖο ἀλήθεια, τόν ἀφήνω στό περβάζι νά κρυώνει ἤ κάποτε πίνω καί τόν δεύτερο, κοιτάζοντας ἀπ' τό παράθυρο τόν πράσινο γλόμπο τοῦ φαρμακείου σάν τό πράσινο φῶς ἑνός ἀθόρυβου τραίνου πού ἔρχεται νά μέ πάρει μέ τά μαντίλια μου, τά στραβοπατημένα μου παπούτσια, τή μαύρη τσάντα μου, τά ποιήματά μου, χωρίς καθόλου βαλίτσες - τί νά τίς κάνεις; Ἄφησέ με νἄρθω μαζί σου. Ἄ, φεύγεις; Καληνύχτα. Ὄχι, δέ θἄρθω. Καληνύχτα. Ἐγώ θά βγῶ σέ λίγο. Εὐχαριστῶ. Γιατί, ἐπιτέλους, πρέπει νά βγῶ ἀπ' αὐτό τό τσακισμένο σπίτι. Πρέπει νά δῶ λιγάκι πολιτεία, - ὄχι, ὄχι τό φεγγάρι - τήν πολιτεία μέ τά ροζιασμένα χέρια της, τήν πολιτεία τοῦ μεροκάματου, τήν πολιτεία πού ὁρκίζεται στό ψωμί καί στή γροθιά της τήν πολιτεία πού ὅλους μᾶς ἀντέχει στή ράχη της μέ τίς μικρότητές μας, τίς κακίες, τίς ἔχτρες μας, μέ τίς φιλοδοξίες, τήν ἄγνοιά μας καί τά γερατειά μας, - ν' ἀκούσω τά μεγάλα βήματα τῆς πολιτείας, νά μήν ἀκούω πιά τά βήματά σου μήτε τά βήματα τοῦ Θεοῦ, μήτε καί τά δικά μου βήματα.Καληνύχτα. (Τό δωμάτιο σκοτεινιάζει. Φαίνεται πώς κάποιο σύννεφο θἄκρυψε τό φεγγάρι. Μονομιᾶς, σάν κάποιο χέρι νά δυνάμωσε τό ραδιόφωνο τοῦ γειτονικοῦ μπάρ, ἀκούστηκε μιά πολύ γνωστή μουσική φράση. Καί τότε κατάλαβα πώς ὅλη τούτη τή σκηνή τή συνόδευε χαμηλόφωνα ἡ «Σονάτα τοῦ Σεληνόφωτος», μόνο τό πρῶτο μέρος. Ὁ Νέος θά κατηφορίζει τώρα μ' ἕνα εἰρωνικό κ' ἴσως συμπονετικό χαμόγελο στά καλογραμμένα χείλη του καί μ' ἕνα συναίσθημα ἀπελευθέρωσης. Ὅταν θά φτάσει ἀκριβῶς στόν Ἅη-Νικόλα, πρίν κατέβει τή μαρμάρινη σκάλα, θά γελάσει, — ἕνα γέλιο δυνατό, ἀσυγκράτητο. Τό γέλιο του δέ θ' ἀκουστεῖ καθόλου ἀνάρμοστα κάτω ἀπ' τό φεγγάρι. Ἴσως τό μόνο ἀνάρμοστο νἆναι τό ὅτι δέν εἶναι καθόλου ἀνάρμοστο. Σέ λίγο ὁ Νέος θά σωπάσει, θά σοβαρευτεῖ καί θά πεῖ: «Ἡ παρακμή μιᾶς ἐποχῆς». Ἔτσι, ὁλότελα ἥσυχος πιά, θά ξεκουμπώσει πάλι τό πουκάμισό του καί θά τραβήξει τό δρόμο του. Ὅσο γιά τή γυναίκα μέ τά μαῦρα, δέν ξέρω ἄν βγῆκε τελικά ἀπ' τό σπίτι. Τό φεγγαρόφωτο λάμπει ξανά. Καί στίς γωνιές τοῦ δωματίου οἱ σκιές σφίγγονται ἀπό μιάν ἀβάσταχτη μετάνοια, σχεδόν ὀργή, ὄχι τόσο γιά τή ζωή, ὅσο γιά τήν ἄχρηστη ἐξομολόγηση. Ἀκοῦτε; Τό ραδιόφωνο συνεχίζει): Αθήνα, Ιούνιος 1956

Лунная соната (Весенний вечер. Большая комната в старом доме. Пожилая женщина, одетая в черное, разговаривает с юношей. Они не стали включать освещение. Из двух окон непрерывно льется лунный свет. Забыл упомянуть о том, что женщина в черном опубликовала 2 или 3 томика весьма неординарной поэзии религиозной направленности. Итак, Женщина в Черном разговаривает с Юношей): Позволь мне пойти с тобой. Что за луна сегодня! Луна добра - будут незаметны мои поседевшие волосы. Луна опять сделает мои волосы злотыми. Ты не поймешь. Позволь мне пойти с тобой. Когда светит луна, тени в доме растут. Невидимые руки задергивают шторы. Призрачный палец пишет забавные слова на запыленном фортепьяно. Я не хочу их слышать. Молчи! Позволь мне пойти с тобой немного дальше, до стены кирпичного завода, до того места, где поворачивает дорога, и виднеется цементный и воздушный город, заретушированный лунным светом, настолько безразличным и иллюзорным, естественным, как метафизика, что можешь в конце концов поверить в то, что ты существуешь и не существуешь, что никогда не существовал, что никогда не существовало время с его разрушительной силой. Позволь мне пойти с тобой. Мы посидим немного на завалинке, на холме. Нас будет обдувать весенний ветерок, и мы даже сможем вообразить, что летим. Ведь часто, и даже сейчас, я слышу звук моего собственного платья, как шум двух мощных крыльев, поднимающихся и опускающихся. И когда погружаешься в звучание этого полета, чувствуешь, как сковало твое горло, твои ребра, твою плоть. Тогда для тебя, сжатого мускулами голубого воздуха, поддерживаемого сильными нервами небес, не имеет никакого значения - уходишь ли ты или возвращаешься, и даже неважно то, что мои волосы поседели (не в этом моя печаль – моя печаль в том – что не поседело мое сердце). Я знаю, что каждый из нас в одиночестве идет к любви, к вере и к смерти. Я знаю это. Я испытала это. Это не выход. Позволь мне пойти с тобой. Этот дом наполнен призраками, он изгоняет меня – я говорю о том, что он очень сильно постарел, гвозди расшатались, картины падают так, как если бы они погружались в пустоту, штукатурка обсыпается беззвучно, как падает шляпа мертвеца с вешалки в темном коридоре, как изношенные шерстяные перчатки падают с колен тишины, или как луч луны падает на старое, потрепанное кресло. Когда-то и это тоже было новым – не фотография, в которую ты так пристально вглядываешься - я говорю о кресле, очень удобном, в котором можно было целыми часами сидеть с закрытыми глазами и мечтать о чем угодно – о песчаном береге, гладком, влажном, сияющем в лунном свете, сияющем еще больше, чем мои старые ботинки из лакированной кожи, которые я отдаю каждый месяц в будку чистильщика обуви на углу; или о парусе рыбацкой лодки, который склоняется к ее основанию, раскачиваемый своим собственным дыханием; о треугольном парусе, напоминающем платок, сложенный наискосок вдвое, как если бы у него не было ничего, что надо укрыть или удержать, или не было смысла трепетать открытым при прощании. У меня давняя слабость к платкам - ничего не закутываю в них, никаких цветочных семян или ромашек, собранных в полях на закате, не завязываю на платках четыре узла, превращая в шапочки, которые носят рабочие на противоположной стороне улицы, не вытираю ими глаза – я сохранила хорошее зрение. Никогда не носила очки. Просто безобидная причуда – платки. Теперь я складываю их в четыре раза, в восемь, в шестнадцать, чтобы занять свои пальцы. И теперь я вспоминаю, что так я считала ритм, когда пошла в музыкальную школу в синем переднике, с белым воротником и двумя белокурыми косичками - 8, 16, 32, 64 - взявшись за руки с моим маленьким другом – персиковым деревом, полным света и розовых цветов (прости мне такие отступления - плохая привычка) - 32, 64 - и моя семья возлагала большие надежды на мой музыкальный талант. Но я говорила тебе о кресле - оно потрепано, из него выглядывают ржавые пружины, наполнение – собиралась отправить его в мебельную мастерскую, которая находится по соседству, но где найти время, деньги и настроение. Что привести в порядок в первую очередь? Собиралась накинуть на кресло простыню, но я испугалась белой простыни при таком лунном свете. Здесь сидели люди, мечтавшие о великом, как этот делаешь ты, да и я тоже, а теперь они отдыхают под землей, не обеспокоенные дождем или луной. Позволь мне пойти с тобой. Мы остановимся ненадолго на верхних мраморных ступенях Св. Николаса, после этого ты спустишься, и я вернусь назад, сохранив на левой стороне теплоту от случайного прикосновения твоего пиджака и многочисленных квадратиков света от маленьких окон соседей и этого чистого белого тумана, исходящего от луны, как большая процессия серебряных лебедей. И я не боюсь этого явления, поскольку раньше в течение многих весенних вечеров разговаривала с Богом, который представал предо мной одетым в туман и величие этого лунного света. И многих молодых людей, даже более красивых чем ты, я принесла ему в жертву. Я растворилась и стала настолько белой, настолько недоступной в моем белом пламени, в белизне лунного света, подоженная ненасытными мужскими глазами и еще нерешительным экстазом молодежи, осаждаемая роскошными бронзовыми телами, сильными мускулами, натренированными в бассейне, за веслами, на беговой дорожке и футбольном поле. Я делала вид, что не замечала их - лбы, губы и шеи, колени, пальцы и глаза, грудь, обмундирование и оружие (и действительно я не видела их). Ты знаешь, иногда, когда ты очарован, забываешь о том, что очаровало тебя, достаточно самого восторга. Бог мой, какие звездно-яркие глаза, и я была поднята до восторга отрицаемых звезд, потому что, осажденной извне и изнутри, мне уже не оставляли никакого выбора, только путь вверх или путь вниз. Нет, этого недостаточно. Позволь мне пойти с тобой. Я знаю, что время уже ушло. Позволь мне, потому что я столько лет, дней и ночей, и багряных полдней была одинокой, упорной, одинокой и безупречной, даже на моем брачном ложе – безупречной и одинокой, пишущей великолепные стихи, чтобы лежать на коленях Бога, стихи которые, я уверяю тебя, останутся, как если бы их высекли на превосходном мраморе, за пределами моей жизни и твоей жизни, далеко за пределами. Этого недостаточно. Позволь мне пойти с тобой. Этот дом не может меня больше выносить. Я не могу больше тащить его на себе. Необходимо постоянно заботиться, заботиться, о том как поддержать стену с большим буфетом, как поддержать буфет с антикварным резным столом, как поддержать стол со стульями, как поддержать стулья своими руками, как опустить плечо под свисающую балку. И фортепьяно, словно закрытый черный гроб. Не смей его открывать! Необходимо обо всем заботиться, заботиться, чтобы они не упали, чтобы я не упала. Не могу больше выносить это. Позволь мне пойти с тобой. Этот дом, несмотря на всех его мертвецов, не имеет никакого намерения умирать, он настаивает на том, чтобы жить с его мертвецами, чтобы жить за счет его мертвецов, чтобы жить за счет уверенность в собственной смерти, чтобы сохранять домашний уют для его мертвецов на гниющих кроватях и полках. Позволь мне пойти с тобой. Как бы осторожно я ни ступала через туман вечера, будь я в тапочках или босиком, обязательно раздается звук: треск оконного стекла или зеркала, слышатся какие-то шаги - не мои. Наверное, снаружи, на улице, эти шаги не слышны – говорят, что раскаянье обуто в деревянные ботинки - и если ты посмотришь в это или вон в то зеркало, за слоем пыли и трещинами ты различишь затемненное и разбитое лицо, свое лицо, которое ты всю свою жизнь стремился сохранять чистым и целым. Губы стакана мерцают в лунном свете, как круглая бритва- как я могу поднести ее к моим губам? Как бы меня ни мучила жажда – как я могу поднести ее? Ты видишь, у меня появилось желание сравнивать – по крайней мере это у меня еще осталось, как подтверждение того, что остроумие меня пока не подводит. Позволь мне пойти с тобой. Время от времени, когда спускается вечер, у меня такое чувство, что за окном проходит могучий медведь с его старой тяжелой медведицей, мех которой полон шипов и чертополоха. Они поднимают пыль на соседней улице, пустынное облако пыли - фимиам, который курят сумерки. Дети уходят домой на ужин, и им больше не позволяют выходить на улицу, несмотря на то, что находясь за стенами, они ощущают поступь старой медведицы. А утомленная медведица шествует в мудрость ее одиночества, не зная, почему и зачем она стала грузной и не может больше танцевать на своих задних лапах, не может носить свою шапочку с ленточками, чтобы развлекать детей, бездельников и докучливых особ. И все, что ей сейчас хотелось бы – это лечь на землю и позволить им топтаться по ее животу. Это была бы ее последняя игра, демонстрирующая ужасное противостояние ненужности, безразличие к любопытсву, к кольцам в губах, к стискиванию зубов, безразличие к боли и жизни с ее безоговорочной поддержкой смерти – даже медленной смерти. Окончательное безразличие к неминуемости смерти и знание жизни, которое превышает порабощение ею своей мудростью и действом. Но кто может сыграть в эту игру до конца? И медведица встает снова и идет дальше, подчиняясь своему поводку, своим кольцам, своим стиснутым зубам, улыбаясь порванными губами грошам, которые ей бросают красивые, ничего не подозревающие, дети (красивые именно потому, что неподозревающие), и говорит: «Спасибо». Поскольку постаревшие медведи могут сказать только одно: «Спасибо...спасибо...» Позволь мне пойти с тобой. Этот дом душит меня. Особенно кухня, которая напоминает морские глубины. Свисающие кофейники мерцают, как круглые, огромные глаза невиданной рыбы, тарелки медленно колеблются, как медузы, морские водоросли и ракушки, застрявшие в моих волосах. А я не могу их выпутать, не могу вынырнуть. Поднос тихо выпадает из моих рук. Я сползаю вниз и смотрю, как поднимаются и поднимаются вверх пузыри, выдыхаемого мной, воздуха. Стараюсь отвлечь себя наблюдением за ними, и мне любопытно, а что бы сказал тот, кто, оказавшись на верху, увидел бы эти пузыри. Возможно, он сказал бы, что кто-то тонет, или водолаз исследует глубины? И действительно много раз я обнаруживала там, в глубинах затопления, кораллы, жемчуга и сокровища судов, потерпевших крушение, неожиданные столкновения - прошлые, настоящие и будущие - почти подтверждение вечности, какую-то отсрочку, какую-то улыбку бессмертия, то, что принято называть счастьем, опьянением, вдохновением даже, кораллы, и жемчуга, и сапфиры; только я не знаю, как поделиться ими - нет, я на самом деле отдаю их; только я не знаю, могут ли принять их – но, тем не менее, я отдаю их. Позволь мне пойти с тобой. Секундочку, я возьму мой пиджак. Погода так изменчива, что я должна быть осторожной. Вечером влажно. И не кажется ли тебе, что луна усиливает ощущение холода? Позволь мне застегнуть твою рубашку – какая у тебя сильная грудь – какая сильная луна – кресло... я хочу сказать – когда бы я ни поднимала чашку со стола под ней остается отверстие тишины. Я сразу же прикрываю его ладонью, чтобы не смотреть в него. Я ставлю чашку на место; и отверстие луны в черепе мира больше не смотрит через него. Это магнитная сила притягивает тебя, не смотри, не смотрите, послушайте то, что я вам говорю – вы провалитесь. Это красивое, эфемерное головокружение – ты провалишься в мраморный колодец луны, движение теней, бесшумные крылья, таинственные голоса – разве вы не слышите их? Глубоко, глубоко падение, бесконечен, бесконечен подъем, воздушный памятник запутывается в своих крыльях, глубока, глубока незыблемая благосклонность тишины – мерцающие огни, на противоположном берегу, создают такое впечатление, что вы качаетесь на собственной волне, ощущая дыхание океана. Это головокружение красиво и эфемерно – будь осторожен, ты провалишься. Не смотри на меня, мое место здесь – в этих колебаниях - в этом роскошном головокружении. И так каждый вечер... у меня немного болит голова, и я периодически испытываю головокружение. Часто я заскакиваю в аптеку, которая находится через дорогу, чтобы купить аспирин. Но порой я так устаю, что остаюсь со своей головной болью здесь и слушаю звук пустоты, который трубы создают в стенах, или пью кофе. И как обычно, по рассеянности я забываю и варю два - кто выпьет второй? Это действительно забавно, я оставляю его на подоконнике, чтобы охладить, а иногда выпиваю обе чашки, смотря из окна на яркий зеленый глобус аптеки, который походит на зеленый свет тихого поезда, прибывающего, чтобы забрать меня с моими платками, прохудившимися ботинками, моим черным кошельком, моими стихами, но без чемоданов – кому и зачем они нужны? Позволь мне пойти с тобой. А, уходишь? Спокойной ночи. Нет, я не приду. Спокойной ночи. И я пойду через какое-то время. Спасибо. Поскольку я все-таки должна выйти из этого разваливающегося дома. Я должна краем глаза увидеть город - нет, не луну – город с его мозолистыми руками, город рабочих будней, город, который клянется хлебом и кулаком, город, который на своей спине тащит нас всех с нашей мелочностью, грехами и ненавистью, с нашими амбициями, нашим невежеством и нашей старостью. Я должна услышать великие шаги города и не слушать больше твоих шагов или божьих, или моих собственных. Спокойной ночи. *** (В комнате становится темно. Создается ощущение, что облако закрыло луну. И как будто внезапно включили радио в баре, находящемся по соседству, слышится знакомая музыкальная фраза.. И я понимаю, что "Лунная соната", ее первые аккорды, очень мягко звучала на протяжении всей этой сцены. Молодой человек спустится с холма с иронической и возможно сочувственной улыбкой на изящно очерченных губах и ощутит облегчение. А как только дойдет до Св. Николаса, еще до того, как сбежит вниз по мраморным ступеням, он разразится громким, безудержным смехом. И в лунном свете его смех не будет казаться непристойным. Как знать, может быть, единственная непристойность и кроется в том, что нет ничего непристойного. Вскоре Молодой Человек затихнет, станет серьезным и скажет: -Закат эры. Так, полностью придя в себя, он опять расстегнет рубашку и отправится своим путем. Что касается Женщины в Черном, я так и не знаю, выбралась ли она из дома. Луна сияет снова. И в углах комнаты растут тени, впитывая невыносимое сожаление, почти отчаянье, пригодное не столько для жизни, сколько для бесполезной исповеди. Вы слышите? Играет радио...)